К.К. Панютин, С.П. Каменева
ПРЕДЫСТОРИЯ СОБАКИ
Хотя вопрос о происхождении собаки, путях и способах преобразования ее дикого предка в домашнее животное многим представляется сугубо теоретическим, правильные представления об этом процессе, на наш взгляд, могут оказаться полезными, как рядовым собаководам, так и матёрым специалистам-кинологам. Начнём с того, что в литературе существует не менее трёх версий приручения предка собаки первобытным человеком, однако при ближайшем рассмотрении все они выглядят не слишком состоятельными.
Одна из первых по времени возникновения (середина XIX века) утверждает, что первобытный охотник добывал так много мяса, что его остатками, излишками «снабжал» диких хищников, которые, в конце концов, привыкли к нему, как к постоянному поставщику желанной пищи. Такая концепция, очевидно, была навеяна впечатлениями от изобилия копытных в саваннах Африки и прериях Северной Америки. Имея огнестрельное оружие, путешественник-европеец легко добывал дичь в количествах, намного превышающих его потребности в бифштексах. Однако не стоит забывать, что местным жителям, не знавшим (по крайней мере, до знакомства с колонизаторами) ни огнестрельного оружия, ни верховых лошадей приходилось тратить на охоту гораздо больше времени и усилий. Мясо аборигенам доставалось весьма редко, а всё, что не съедалось сразу, заготавливалось впрок, «на чёрный день». Конечно ни о каких излишках, щедро разбрасываемых вокруг стойбища, не могло быть и речи. Что уж говорить о древнем человеке, оружие которого было примитивнее, чем у современных племён, сохранивших первобытный уклад! Кроме того, с точки зрения любого грамотного эколога, представляется невероятным, чтобы такой неспециализированный хищник как человек каменного века мог стать «прокормителем» столь совершенных специалистов-охотников, каковыми являются крупные представители семейства псовых. И уж совсем непонятно, зачем привыкшие к человеку четвероногие «прихлебатели» понадобились ему в дальнейшем, если охота была столь добычлива и без них.
Вторая версия – целенаправленное приручение и одомашнивание первобытным охотником предка собаки, для того, чтобы создать себе помощника на охоте, а заодно и охранника стойбища. Однако при этом придётся допустить, что древний человек обладал таким даром предвидения, таким светлым разумом и тонким рассчётом, которые и у современных представителей Homo sapiens встречаются нечасто, несмотря на накопленный колоссальный опыт поколений. Этот подход можно было бы назвать телеологическим, поскольку подразумевается, что доисторический мыслитель заранее поставил перед собой цель и ему были абсолютно ясны пути её достижения.
Третий сценарий – спонтанный перенос в стойбище найденных в логове симпатичных щенков в качестве живых игрушек для собственных детей и их последующее совместное выращивание. Однако эта версия тоже не даёт ответа на вопрос, – как и когда понадобилось дальнейшее одомашнивание и использование приручённых животных. Наблюдения этнографов, изучающих этносы первобытных охотников, в частности некоторые племена южноамериканских индейцев, показывают, что судьба большинства приручённых любимцев – быть съеденными во время голода. Бывает также, что животные рано или поздно убегают из селения и с тем, или иным успехом возвращаются к дикой жизни.
Теперь попытаемся представить себе, что периоду приручения и одомашнивания собаки человеком предшествовал длительный период использования (бессознательного или сознательного) её дикого предка. Собственно превращение собаки в настоящее домашнее животное стало лишь закономерным финалом этого периода. Можно привести аналогию из ещё более ранних эпох становления человечества – в качестве орудия камни приносили несомненную пользу предковым формам человека разумного ещё задолго до того, как те научились их обрабатывать и совершенствовать. В этом суть предлагаемой читателю гипотезы.
Конечно, предок собаки не камень, а живое существо, которое от «использования» его первобытными охотниками должно было иметь свою «выгоду». Иными словами первоначальный этап взаимодействия первобытных охотников и предков собаки протекал на взаимовыгодной основе. Кооперация между разными биологическими видами встречается в природе достаточно часто. Не будем приводить хрестоматийные примеры симбиоза. Пожалуй, наиболее близко к затрагиваемой теме наблюдающееся в ряде мест взаимодействие бакланов и пеликанов при рыбной ловле. И баклан и пеликан – вполне состоятельные рыбаки, каждый имеет свой набор охотничьих приёмов и связанных с этим морфологических приспособлений. Бакланы – прекрасные ныряльщики, преследующие избранную добычу под водой. Пеликаны не ныряют, но благодаря длинной шее и огромному клюву-сачку могут вычерпывать рыбу, опуская в воду лишь голову. Стая пеликанов, выстроившись шеренгой, загоняет косяк на мелководье, бакланы подныривают снизу, пеликаны же буквально прочёсывают поверхность воды. Уходя от бакланов, рыба оказывается в пределах досягаемости пеликанов и наоборот. Таким образом, коллективная охота оказывается более добычливой для обоих видов рыбоядных птиц, чем охота в отдельных стаях – при условии что кооперирующиеся рыбаки используют разные способы лова, следовательно – не конкурируют друг с другом.
Когда и каким образом могли возникнуть кооперативные отношения между первобытным охотником и предком собаки?
Это могло произойти только тогда, когда доисторический человек перешёл от охоты с ударным оружием к охоте с помощью более совершенного метательного оружия. Ударное копьё, топор или дубинка использовались самыми древними гоминидами ещё несколько сотен тысяч лет назад. С территории нынешней Германии известна находка скелета одного из древних слонов, между рёбрами которого застрял двухметровый (!) обломок ясеневого копья. Находка датируется возрастом 200 тыс. лет. Около 400 тыс. лет назад древними гоминоидами были добыты несколько слонов, совместное захоронение которых было найдено на Пиренейском полуострове.
Ударное охотничье оружие требует приближения к добыче почти вплотную, чтобы нанести ей смертельную, или, во всяком случае, тяжёлую рану. В случае неудачи целое и невредимое животное просто убегает. Конечно, уже в те времена гоминиды знали и простейшие метательные снаряды – даже шимпанзе умеют метко швыряться камнями. Однако камнем слона или бизона не убьёшь.
Известно, что животные очень быстро учатся определять опасность того, или иного потенциального охотника, угрожающего их жизни, в том числе и современного человека. Стоит в какой то местности перейти от охоты с гладкоствольным оружием (убойная сила которого около 50 м), к охоте с оружием нарезным (с убойной силой до 200-300 м), как в течение нескольких лет крупная дичь перестаёт подпускать к себе человека ближе 150 м. Увеличение дистанции бегства добычи – стимул как для совершенствования оружия и охотничьих приёмов, так и для расселения первобытных охотников из мест первоначального обитания. Не это ли обстоятельство послужило одним из толчков к постепенной экспансии человечества из очага его возникновения в Восточной Африке в края ещё непуганой дичи – в Евразию, а затем и Америку, Австралию?
Увеличение дистанции бегства неизбежно должно было привести и к «технической революции» – замене ударного охотничьего оружия метательным. До изобретения луков и, тем более, арбалетов было ещё далеко, очевидно первым оружием нового типа стало метательное копьё. Его принципиальным отличием от копья ударного было смещение центра тяжести. У ударного копья центр тяжести находился ближе к тупому концу древка, то есть ближе к руке, остриё же было облегчено. Это позволяло легче маневрировать лёгкой вершиной и наносить более точные удары, используя инерцию толстого конца. Крайнее выражение такого принципа – турнирное рыцарское копьё, или пика Дон Кихота, с утолщением возле ручки и тонкой передней частью.
У метательного копья наоборот, центр тяжести должен находиться ближе к вершине, тогда оно приобретает устойчивость в полёте. Метательное оружие, применяемое при охоте на крупных копытных, неизбежно обладает меньшей поражающей силой, чем ударное. Несмотря на то, что эффективность охот в целом возросла, большое количество животных получало не смертельные раны и стремилось скрыться. Всё более насущной проблемой становилось преследование и добивание подранков, достаточно сложное, а порой и опасное для охотников. И тут вступал в действие ещё один немаловажный фактор. Ослабленная ранами дичь оказывалась столь же привлекательной и для четвероногих хищников, самой эволюцией «нацеленных» находить и добывать не вполне здоровое животное среди сотен потенциальных жертв. Далеко не всегда двуногие охотники опережали в преследовании четвероногих. Охота вооружённых метательными копьями людей частенько оборачивалась пользой для других хищников.
Теперь представим себе стаю волков, чётко сопоставивших появление подранков с охотничьими вылазками двуногих и умеющих оказаться в нужное время и в нужном месте. Иными словами волки начинали подстраивать свою охотничью активность под активность человека.
Выигрыш волков в данной ситуации понятен, а выигрывал ли что-нибудь человек? На первый взгляд наоборот, первобытные охотники и волки вступали в конкурентные отношения за подранков и становились соперниками. Однако не будем торопиться с выводами.
Метательное оружие оказывалось малоэффективным внутри лесных зарослей. Любая оказавшаяся на пути копья ветка отклоняла его от цели. На полностью открытом же пространстве, где можно метнуть копьё точно в цель, очень трудно приблизиться к добыче на убойную дистанцию. Поэтому наиболее ценились «мозаичные» угодья, где можно было, спрятавшись в засаде на опушке или в островке леса, поджидать приближения пасущихся на луговинах копытных на необходимую дистанцию. Раненное животное обычно скрывается в зарослях, но не продолжает бегства бесконечно, а останавливается, сберегая силы, и следит за преследователем. Обычно преследователь не видит подранка и выслеживает его по следам. Когда расстояние между охотником и жертвой вновь становится критическим, следует новое бегство подранка, либо наоборот, внезапная атака, если животное крупное, сильное и агрессивное. Из охотничьей литературы все мы знаем, как опасны бывают подобные столкновения. Человеку с его ограниченными способностями к бегу, лазанию далеко не всегда предоставляется возможность уклониться, спастись бегством или нанести останавливающий подранка удар. А ведь первобытному охотнику за свою недолгую жизнь надо было провести не менее 1,5 тыс. охот, чтобы обеспечить пропитанием себя и своё потомство!
Теперь представим себе, что первыми на кровавом следе жертвы оказывались волки. Они переключали внимание подранка на себя и если сами не приканчивали добычу, то давали возможность двуногим охотникам приблизиться и, наконец то, добить животное. Таким образом, они непроизвольно обеспечивали более безопасную охоту первобытным людям. С подранками мелких животных, размером до косули волки, скорее всего, успевали расправиться самостоятельно и люди подходили лишь к «шапочному разбору». Но зато крупная опасная добыча при помощи волков доставалась нашим пращурам не в пример легче и с большим соблюдением «техники безопасности». В кровопролитные конфликты за поверженную дичь человек и волк, очевидно, не вступали, тем более, что от крупных трофеев волкам перепадало немало – голова, ноги, требуха, словом то, чем охотники жертвовали, не в состоянии унести в стойбище всю тушу.
В стратегическом плане волки, научившиеся взаимодействию с первобытными охотниками, тоже выиграли. Систематически сопровождая группы гоминидов в охотничьих вылазках, волки внедрялись на территории соседних волчьих кланов, и не исключено, что даже получали поддержку от двуногих «коллег» при конфликтах с владельцами этих территорий. Вероятно, охотники уже различали «своих» и «чужих» волков. Селекционный выигрыш «своих» волков также несомненен, – они имели более устойчивый кормовой ресурс в тяжёлое зимнее время и возможность освоить большую охотничью территорию по сравнению со стаями не умеющими взаимодействовать с первобытными охотниками.
Кстати, предложенная гипотеза ставит точку в дискуссии о том, какой именно вид диких псовых был предком собаки. Им мог быть только волк – хищник, имеющий возможность добывать крупных копытных. Ни шакалы, ни койот на эту роль не годятся, а гиеновая собака и красный волк, также обладающие сложной социальной организацией, направленной на чёткое взаимодействие особей во время коллективных охот, слишком далеки от собаки генетически.
Первые подтверждающие нашу гипотезу археологические находки были сделаны в пещере Лазарет возле Ниццы. 130 тыс. лет назад в гротообразном входе пещеры в течение 5 сезонов делали зимнюю стоянку ранние неандертальцы. У левой и правой стен грота были сделаны косые навесы, вплотную примыкающие к стенам и разделённые на два отсека каменными перегородками. В переднем отсеке жгли костёр, в заднем по-видимому спали. В обоих передних отсеках в аналогичных местах было найдено по целому черепу волка. Все остальные кости животных, добытых первобытными охотниками – не только копытных, но и лисицы, рыси, леопарда - были раздроблены для добывания самой лакомой пищи – головного и костного мозга. Целыми оказались только черепа волков, положенные в определённые места. На наш взгляд это свидетельствует об особом отношении к волку жителей грота.
Что же это могли быть за «особые отношения»?
Наблюдения за несколькими племенами папуасов Новой Гвинеи выявили интересный факт. Одно из основных занятий туземцев – разведение свиней, Столь ценное животное – практически единственный бесперебойный источник мясной пищи для местного населения, если не считать военных стычек, сопровождающихся ритуальным каннибализмом. Так вот, семья, которой принадлежат свиньи, использует их только для обмена, но никогда не ест сама. Более того, семья не участвует в деревенском пиршестве, на котором жители поедают «её» свинью. Зато свинью, выменянную у соседей, тут же съедают, и тогда уже «постятся» соседи. На вопрос, почему так происходит, жители резонно отвечали, что есть собственноручно выращенную свинью – всё равно, что съесть сына, брата, или другого члена семьи. При этом не зазорным считалось съесть человека из другой деревни, поскольку он не относился к той же социальной общности, к которой туземец причислял жителей своей деревни и животных, живущих в ней – свиней, собак. Съесть свою свинью было подобно каннибализму, но такое отношение не распространялось на папуасов, свиней и собак из чужой деревни.
Исходя из этого, мы и считаем целые черепа волков, найденные в пещере Лазарет, первым археологическим свидетельством особых отношений между волком и первобытным охотником. Иными словами, прежде чем стать «домашним животным» в привычном нам понимании термина волк успел побывать в более высоком ранге «четвероногого члена племени».
В настоящее время считается доказанным, что неандертальцы не были нашими прямыми предками, это боковая ветвь эволюции гоминидов, исчезнувшая несколько десятков тысяч лет назад. Но есть аналогичная находка остатков волков на стоянках первобытных охотников, относящихся уже к нашему виду – Homo sapiens sapiens. Она существенно моложе, насчитывает всего 40 тыс. лет. В верховьях Дона, Днепра, по Десне найден ряд стоянок охотников мамонтовой эпохи, которые строили для себя на безлесной приледниковой равнине жилища, основанием которых служили черепа мамонтов, стропилами – их же бивни, а «обрешёткой» - рога северных оленей. У входа в одно из таких жилищ найдены неповреждённые скелеты двух волков, а в «кухонных» остатках – кости самых разных животных, в том числе и волков тоже. По-видимому здесь наблюдалась дифференцированное отношение к волкам «своим» и «чужим», подобно тому, как папуасы делили на «своих» и «чужих» представителей и своего вида и свиней.
Анализ результатов раскопок большого числа первобытных стоянок в Европе и Передней Азии показывает, что остатки волков встречаются много чаще на тех стоянках, основу питания обитателей которых составляли крупные копытные. В тех же случаях, когда основной охотничьей добычей были мелкие животные – зайцы, газели – кости волков встречались исключительно редко.
Несомненно, опыт кооперативных (симбиотических, если хотите) отношений доисторического человека и волка был достаточно длительным и насчитывал не менее 100 тыс. лет. Со стороны первобытного охотника это было просто использование одного из природных ресурсов, облегчающих его существование. Сложившиеся отношения вполне устраивали обе «заинтересованные» стороны. Процесс же настоящего приручения и последующего одомашнивания – доместикации начался только тогда, когда человек перешёл к преимущественному использованию пищевых ресурсов, не связанных непосредственно с охотой. Возникшие новые формы деятельности, в первую очередь земледелие, обеспечивали сравнительно стабильный источник пищи на длительное время. Вероятно, сюда же стоит отнести и более полное освоение морских и речных ресурсов – сбор морских моллюсков, использование проходных рыб. Сезонное обилие такой добычи, как нерестящиеся лососи, позволяло за сравнительно короткий срок обеспечить не только сиюминутные потребности, но и создать запасы впрок. Конечно, охота на крупного зверя продолжала оставаться существенным источником пищи в периоды, когда становились недоступны моллюски, иссякала вяленая рыба, а запасы зерна подходили к концу. Но кооперативные охоты с дикими волками переживали свой закат – слишком много времени человек тратил уже на добывание других ресурсов.
Итак, на совместную с волками охоту выходили всё реже и реже, но человек не хотел терять связь со столь полезным «коллегой». Чтобы поддержать эту связь в ставшие длительными промежутки между охотничьими вылазками человек и озаботился более тесной «привязкой» волка к своему жилищу. Некоторое количество волчат было взято на воспитание в качестве будущих участников совместных охот, благо, появившиеся запасы пищи позволяли при необходимости прокормить ещё несколько ртов. Период кооперативных симбиотических отношений сменился периодом приручения.
Включение выращенных волчат в общую с человеком стаю существенно облегчалось тем, что социальные отношения внутри группы волков хорошо развиты и чем-то напоминают человеческие. Нередко, кроме матери и отца, о волчатах заботятся также «дядюшки» и «тётушки», а осенью, при переходе к совместным охотам в состав стаи-семьи включаются волчата предыдущего года рождения, а иногда и волки из других стай.
К слову сказать, почти все предки домашних животных и даже домашних птиц имеют развитые внутривидовые социальные отношения. Собственно это было важной предпосылкой для их совместного существования с человеком, которого они расценивали, как члена своей группы, а если точнее «считали себя» членом группы людей. Лишь кошка кажется исключением из этого правила, но на самом деле и это не совсем так. Из всех видов и форм мелких кошачьих была одомашнена только одна – так называемая «нубийская кошка», обитавшая в приречных зарослях в нижнем течении Нила. Каждая особь нубийской кошки, как водится у мелких кошачьих, имела свою отдельную охраняемую территорию. Однако во время сезонных разливов Нила вся структура кошачьих популяций регулярно нарушалась. Кошки скапливались на незатопляемых участках, где были вынуждены терпимо относиться к слишком близкому соседству себе подобных, чтобы не погрязнуть в постоянных территориальных конфликтах. До взаимовыгодного сотрудничества и совместных охот дело у них не дошло, но впоследствии именно эта «терпимость» позволила нубийской кошке ужиться и с человеком, в отличие от прочих её диких собратьев. При всём при этом маленький хищник, конечно сохранил большую независимость и продолжает оставаться кошкой, «которая гуляет сама по себе».
Интересно, что на юге Африки охотничьи группы бушменов иногда вступали в кооперативные отношения с более крупными представителями кошачьих, а именно со львами-одиночками. Правда эти отношения не получили дальнейшего развития в виде одомашнивания. Зато большего успеха люди достигли во взаимодействиях с гепардами. Гепарда вполне можно считать социальным хищником: мать длительное время сохраняет связи с подросшим выводком, ещё более тесные связи сохраняются между братьями и сёстрами, устраивающими настоящие совместные охоты. Парная охота взрослых гепардов-самцов – достаточно обычное явление. Охота с приручёнными гепардами широко практиковалась в самых разных районах Африки и Азии вплоть до недавнего времени.
Почему наш предок не смог (или не захотел?) наладить взаимодействия с такими высокоспециализированными и эффективными стайными охотниками, как красные волки и гиеновые собаки? Возможно, причина кроется в слишком высоком уровне социализации этих хищников, при котором приносит потомство лишь главная пара в стае, а все остальные члены клана (иногда их бывает до 40-60) обеспечивают выкармливание и воспитание потомства этой единственной пары. А вот удачные попытки приручения и одомашнивания пятнистых гиен известны из древнеегипетских источников.
Однако вернёмся к взаимоотношениям Homo sapiens и Canis lupus. Сейчас трудно представить в деталях, как в действительности происходил процесс дальнейшей доместикации волка. Наиболее вероятный сценарий нам подсказывает опыт австралийских аборигенов. Взятых из логова маленьких щенков динго женщины выкармливали грудью, щенкам, как и собственным детям, давали имена, защищавшие их от злых духов. До 8 месяцев юных динго опекали и холили, а затем переставали даже кормить. Импринтированные на людей динго рассматривали тех, как членов своей стаи. Они не могли покинуть племя и уйти к диким динго, потерять установленный социальный контакт. И это несмотря на то, что у аборигенов не было ни постоянных жилищ, ни долговременных стойбищ. Кочуя вместе с племенем, подстёгиваемые голодом, молодые динго начинали принимать участие в совместных охотах с двуногими членами стаи. На каждую группу аборигенов приходилось не более 2-3-х питомцев (больше в условиях скудной пустыни держать было накладно). Воспринимая в качестве половых партнёров членов своего социума (т. е. аборигенов), одомашненные динго не могли размножаться.
Напомним, что австралийский динго – не изначально дикая собака. Предки динго были одомашнены в Юго-Восточной Азии, попали вместе с человеком в Австралию и там снова одичали. Можно ли считать вторичным одомашниванием взаимоотношения аборигенов и австралийских динго? Очевидно нет – одомашненным (доместицированным) видом считают только тот, который регулярно размножается в неволе. Что должно было произойти для того, чтобы преодолеть запреты импринтинга и начать размножаться?
Естественно, в социальной ячейке построенной по иерархическому принципу каждая особь стремиться повысить свой ранг путём конфликтов с другими особями. Не являлся исключением и смешанный человеческо-волчий коллектив. И конечно люди, занимая в нём главенствующее положение, так или иначе, отбраковывали волков пытавшихся на это положение посягнуть. Опыты академика Д.К. Беляева на лисах показывают, что отбор на лояльность человеку в течение 12 поколений привёл к заметному изменению внешнего облика лисиц. У многих «повисли» уши, укоротились челюсти, стал закручиваться на спину хвост, появилась пятнистость, пегость окраски. Лисы стали напоминать дворняжек. Метаморфозы были не только внешние. Изменилось строение желёз внутренней секреции – надпочечников, гипофиза. Резко стал меняться гормональный баланс организма, что собственно и явилось с одной стороны причиной большей покладистости, а с другой стороны привело к столь разительным внешним изменениям. Похоже, что изменения гормонального баланса и позволяют животным преодолеть барьер импринтинга на человека и способствуют размножению в неволе.
Так (или примерно так) волк впервые испытал на себе действие искусственного отбора и начал постепенно превращаться в собаку, как внешне, так и внутренне.
В каком же географическом регионе произошёл процесс доместикации волка и возникновение собаки? Судя по находкам ископаемых костей, относимых палеонтологами уже к виду Canis familiaris (собака) а не Canis lupus (волк) очагов возникновения домашней собаки было несколько. Один из них связан с зарождением земледелия в Иранском нагорье, два других – с ракушечными культурами на восточном побережье Средиземного моря и в Англии. Самостоятельный очаг доместикации, связанный с использованием запасов лососевых рыб, существовал на северо-западе Северной Америки. Человек, заселил Новый Свет в ледниковый период, уже имея опыт кооперативных взаимоотношений с волком в Евразии. Образовавшиеся в Америке породы собак, вероятно, происходят именно от местного волка, а вовсе не от «гипотетической» собаки, сопровождавшей первобытного охотника в его миграции через осушенный Берингов пролив. Речь, конечно, не идёт об эскимосских лайках, которые появились в западном полушарии сравнительно поздно, приплыв со своими хозяевами на каяках почти в своём современном виде. Как и другие лайки, они имеют евразиатское происхождение. Потомками американского волка, скорее всего, являются аборигенные породы, существовавшие в доколумбово время в Центральной и Южной Америке, а также у лесных индейцев Северной Америки. Эта кровь течёт в жилах также у лабрадоров, ньюфаундлендов, а внешнее сходство последних с тибетскими догами не служит достаточным основанием для вывода об их близком родстве.
В заключение затронем ещё одну тему - отражение особых отношений с волком в человеческом фольклоре. Пожалуй, наиболее известным из преданий такого рода является миф о том, что будущие основатели Рима Ромул и Рэм были выкормлены дикой волчицей на Капитолийском холме. Капитолийская волчица – своего рода символ симбиоза первобытного охотника с волком. Комплекс подобных легенд существовал у разных народов в разные времена от Индии до Испании. Везде их создателями были этносы, занимавшиеся разведением овец и коз, т.е. явно не занимавшиеся кооперативными охотами с волками. Для этих народов волк был уже не помощником, а одной из главных угроз благополучию. Кстати, именно древним скотоводам человечество обязано повышенной «волкобоязнью» в более поздние времена. Из грозы домашних стад волк постепенно превратился в людоеда, оборотня и т.п. Однако рядом с пастушескими народами продолжали существовать племена, не оставившие практику кооперативных охот. Если у скотовода возникала угроза потери ребёнка из-за гибели матери или отсутствия у неё молока, то он имел простой выход – выпоить дитя молоком козы или овцы. А что в подобной ситуации мог сделать охотник, не имевший домашних животных? Конечно же он использовал единственный доступный ему вариант – подкладывал ребёнка в выводок известной ему волчицы, а возможно – волкообразной собаки. Если скотовод узнавал о подобном случае, для него это было шоком – как можно отдать ребёнка злейшему врагу? Поэтому именно у скотоводов формировались легенды о волчьих выкормышах, как о чём-то ненормальном. Но, как ни странно, в большинстве мифов присутствовал и некий особый психологический эффект. Охотники всегда считались лучшими воинами, чем скотоводы и тем более земледельцы – более выносливыми, изобретательными, ловкими в обращении с оружием. И неудивительно – ведь от сноровки зависела их жизнь «на природе», не обременённая постоянным жилищем, многочисленным скарбом и прочими «благами цивилизации». В случае военных действий, независимо от того, выступали охотники союзниками или противниками, «культурному» землепашцу или пастуху было обидно, что «дикий человек из леса» превосходит его в качестве боевой единицы. Для восстановления душевного равновесия представителя «цивилизованного» этноса достаточно было объяснения, что у выдающегося «дикого» воина матерью была волчица, медведица или любой другой дикий зверь, от которого тот и унаследовал свои превосходные качества. У народов Прибалтики есть былинный герой Лачплесис, матерью-кормилицей которого была медведица, в мифологии других народов действуют люди-ягуары, люди-леопарды и так до бесконечности.
Реальных случаев успешного выращивания «человеческих детёнышей» волками, леопардами, обезьянами было не так много, как о том говорит молва. И конечно, из таких приёмышей не получались легендарные и благородные Маугли или Тарзаны. Дети, выкормленные дикими зверями, никогда не могли вновь стать людьми. Одно дело, когда младенца кормит молоком волчица или собака, находящаяся под «присмотром» охотника, а затем ребёнка воспитывают уже соплеменники. Другое дело – стихийный поворот событий, когда зверь без вмешательства извне принимал чужака в собственный выводок.
В этом случае срабатывали весьма интересные поведенческие механизмы. Чтобы их понять, сначала вспомним об описанных многократно случаях доставки лисой к своей норе живых зайчат, мышей, полёвок. Обычно эти случаи трактуют, как попытки матери обучить лисят охотничьим приёмам. На самом деле механизм этого явления совершенно иной. Около логова хищнический инстинкт родителя неизбежно должен выключаться, иначе велик риск непроизвольно нанести вред собственному потомству. Действительно, та же лиса вынуждена часто хватать пастью и возвращать на место расползающуюся, разбегающуюся от норы молодёжь. Чуть сжала покрепче зубы, почувствовав во рту тёплое и мягкое, – и от потомства ничего не останется! Лишь когда лиса отправляется на охоту, на достаточном расстоянии от логова материнская мотивация «выключается» и на смену ей «включается» хищническая. Если же зайчонок или мышь пойманы уже в пределах «критической дистанции», то материнская мотивация превалирует над инстинктом хищника и результат налицо – мать приносит в логово «убежавшего детёныша». Дальнейшая судьба такого приёмыша зависит от случайностей – либо он убежит, или его замучают и съедят родные дети, у которых материнского инстинкта, конечно, нет. Счастливые исключения, когда несостоявшаяся жертва долго и мирно сосуществует со «сводными братьями», крайне редки. Обычно такое случается, когда детёныши хищника ещё слишком малы для расправы, а пропитавшийся родным запахом чужак окончательно воспринимается как свой.
В 30-е годы в Московском зоопарке попытались подкормить самку соболя живой мышкой. Соболюшка схватила мышь и спряталась в дуплянке, где у неё были детёныши. При осмотре дуплянки через 3 недели в ней обнаружили не только подросших соболят, но и процветающую мышь, питавшуюся всё это время молоком своего злейшего врага. Правда, о дальнейшей судьбе этого мышиного «Маугли» не сообщается.
Бывают и обратные случаи, когда, например, при частой смене логова материнская мотивация даёт сбой на новом месте и самка, подчиняясь охотничьему инстинкту, убивает и съедает собственное потомство. Собаководы иногда сталкиваются с проблемой, когда сука начинает поедать своих щенков. В ряде случаев стимулом такого ненормального поведения является оплошность хозяев. Вместо того, чтобы продолжать кормить ощенившуюся суку на привычном ей месте – в коридоре или на кухне, «заботливые» хозяева переносят миску с едой поближе к щенкам, чтобы собаке было недалеко ходить. Взаимоисключающие хищнический (кормовой, если хотите) и материнский инстинкты вступают в борьбу и собака не всегда правильно разбирается в возникшей ситуации. Практические выводы для собаководов из этого самоочевидны.
Таково вкратце наше представление о предыстории и начале истории собаки, как домашнего животного. Преобразование волка в собаку – феномен, на протяжении последних 150 лет остающийся предметом споров, как среди учёных, так и среди собаководов. На наш взгляд ему предшествовал длительный период взаимовыгодного сосуществования ещё дикого четвероногого охотника с охотником двуногим. Исходя из имеющихся фактов, логично предположить, что отношения человека и волка были вовсе не отношениями конкурентов или врагов. Связь этих двух биологических видов представляется более многообразной (и менее «утилитарной»), чем отношения, складывающиеся между человеком и любым домашним животным в более поздние эпохи. Волк был не только «коллегой» по охоте, но и буквально членом семьи, и даже мог играть роль приёмного родителя. Естественно, выдвигаемая гипотеза не даёт ответа на все вопросы и не освещает все «тёмные пятна» предыстории собаки. Если у читателей возникнут свои мысли, предположения на этот счёт, мы с удовольствием вступим в диалог, взаимообогащающий всех нас.