История семьи.

 

 

Когда я рос в 40-е-50-е годы говорить о предках было не принято, взрослые боялись, у всех в памяти были 30-е годы. Поэтому очень многие вещи я узнал много позже и чисто случайно. Свести всё это в единую систему достаточно трудно. Знаю только что родоначальник Панютиных появился в Москве во времена Ивана Грозного. Как тогда говорили, болярин, через "л", Панюта прибежал с Литвы. Тогда такой обмен между Московским княжеством и Литвой, начинавшейся, если я не ошибаюсь, где-то в районе Смоленска, был делом обычным. Дальше знаю только, что в 1636 году, первый из Романовых, Михаил Фёдорович, присвоил Панютиным дворянское звание.

Судя по всему, представители фамилии были на государственной службе в соответствии со временем. Ещё упоминание фамилии Панютин, нашёл у Пикуля, в романе его Фаворит, по-моему. Оказывается Солтычиха, всем известная, как осуждённая якобы за жестокое обращение с крестьянами, была осуждена совсем не за это. Баба она была до мужиков охочая и узнала, что её полюбовник решил жениться на девице Панютиной. Ну, и взбесившись, решила прикончить эту пару. В подвал дома, где должен был состояться сговор, по её приказу закатили бочку пороха и заготовили фитили. Но взрыв не состоялся, и осудили её за покушение на жизнь дворянина.

Дальше встречаю воспоминание о том, что у Нахимова был мичман Панютин и носил эту фамилию жандармский полковник в Нижнем Новгороде. Это всё видимо боковые веточки нашего рода. Кстати, стандартное заблуждение, что жандармерия при Николае первом в основном занималась политическим сыском, не соответствуем действительности. Корпус жандармерии был создан Николаем первым для борьбы с русским мздоимством и лихоимством. В основном этим и занимались. О нравах тогдашних свидетельствует резолюция Николая первого на списке российских генерал губернаторов, напротив фамилии Фальцфейна, киевского генерал-губернатора, он сделал пометку: этот не ворует, ибо богат чрезмерно. Фальцфейн, создатель Аскании Новы, известного заповедника и, по сути важной реакклиматизационной зоны, владел 99-ю поместьями. В то время по законодательству иметь 100 поместий и более мог только государь. И против второй фамилии была пометка, против Раевского: что этот не ворует - странно, не одержим ли идеями? Не заблуждался Николай первый относительно нравов российских. Тем более, что все доносы, поступавшие ко двору он рассматривал лично. Коснулось это и моего прапрадеда. По окончании пажеского корпуса был выпускной бал, на котором Николай первый появился со своими дочерьми, их у него было пятеро. По этикету на первый танец полагалось пригласить сначала великих княжон, начиная со старшей. Старшей была Мария, про похождения которой существовало много всяких баек. Так прапрадед ухватил старшую Марию, и оторвал с ней первый танец. Николай первый его запомнил. Служить прапрадед попал в Грузию, которая к тому моменту вошла в состав России, но нравы там оставались довольно диковатые. Прапрадеду приглянулась грузинская княжна, он её вместе с кормилицей и уволок. Это была моя прабабка. Была она наполовину польской крови, потому что этот грузинский князь, её отец, во время войны 1812-го года вывез из себе невесту из Польши. Так что в крови у меня есть доли и грузинской и польской.

Прапрадед довольно успешно служил, но по поводу похищенья случился инцидент: папаша этой княжны, а её было 17 лет, когда её прапрадед уволок, полез в драку на русский горизонт, и в схватке погибло семеро наших солдат. Какой-то доброхот стукнул донос Николаю первому, но тот наложил такую резолюцию: на север не ссылать - горячь, замёрзнет! Оставить на Кавказе. Мой брат видел этот донос с резолюцией Николая, но после смерти прабабушки куда-то эта бумага потерялась. Его сын, мой прадед, вышел в отставку генералом от артиллерии, видимо, всю жизнь служил полковником. Умер он в 1918 году, когда ему было около 80-ти лет от заворота кишок. Ему сделали операцию, но швы не держали. Почти такая же смерть постигла и моего деда, Панютина Алексея Георгиевича. Ему сделали операцию в 82 года в связи с паховой грыжей. Его пытались спасти лучшие медицинские силы Нижнего Новгорода, где он был достаточно значительной личностью, но сделать ничего не удалось. Дед, Алексей Георгиевич, ещё до революции учился, точно не знаю где, но на технической специальности. В Нижнем до самой своей смерти, он заведовал двумя кафедрами строительного дела, в Политехническом и в Строительном институте. Такие, всем известные вещи как белый силикатный кирпич и керамзит, это его разработки. За каждую из них он получил по ордену Ленина. Знаю, как он избежал, случившийся в 39-м чистки в тогдашней горьковской элите. Как завкафедрой, и видимо партийный, он был пригашён на расширенное заседание обкома. Сталин послал в Нижний Когановича, с указанием сменить всю горьковскую верхушку. Дед прибежал с лекции и, не регистрируясь, проскочил в зал заседаний расширенного пленума обкома, в котором участвовало около 800-т человек. А на следующий день по всему городу начались аресты. Стало ясно, берут тех кто был на пленуме обкома. А деда не берут и не берут. Толи у него, толи у кого-то из его знакомых сдали нервы, позвонил в органы и сказал, ну сколько ж можно нервы мотать, три недели прошло, а до сих пор не взяли. А ему ответили: "Работайте спокойно". Оказалось, что со всего пленума уцелело человек 30, те кто по тем или иным причинам не успел зарегистрироваться. 

Из своего детства он мне однажды рассказал, какую выволочку устроил ему отец, мой прадед, когда во время Первой мировой войны он как и многие студенты пошёл в армию вольноопределяющемся, и  там совершил какой-то поступок, неположенный по уставу. В качестве наказания вызвали его отца, и тот устроил ему такую выволочку, что дед на восьмом десятке лет вспоминал этот случай, как сильно сформировавший его личность. 

Дом, в котором прошла часть моего детства, пришедшаяся на годы эвакуации, был построен на кооперативных началах, а проектировал его и руководил строительством мой дед. Дом был с автономной котельной, и в 41-м году жители дома ходили разгружать дрова с трамвайных платформ, как-то раз взяли и меня. Мне запомнилось что, как тогда казалось пожилой, не взятый на фронт истопник колол метровые чурбаки, чтобы засунуть их в печь. Побывал я тогда и на берегу Волги, где видел как из воды вытаскивают сплавленные брёвна. Механизм произвёл на моё мальчишеское воображение огромное впечатление. Железная лента с зубами, частично опущенная в воду, двигалась, захватывая и выворачивая на берег брёвна, уже расцепленные из плотов.

Бабушка умерла довольно рано, в 50 с небольшим лет, от рака. Через два или три месяца дед женился снова, и усыновил сына своей жены, подруги бабушки, с которой они были давно знакомы. Очень этим возмущались его дочери, поскольку им стало меньше перепадать денег от деда. Моя мать всегда одобряла этот поступок, что ж ему, говорила, так и оставаться неустроенным в жизни. Дед настаивал, чтобы его звали батя, так его и называли все родные. Время от времени он приезжал в Москву, а поскольку в Горьком тогда был дефицит, то увозил он обратно большие сумки продуктов. Часто он просил меня проводить его и посадить на поезд, ему уже было тяжело. Несколько раз был он у меня дома, видел моего сына, своего праправнука, Андрея. Но, видимо наученный долгими годами советской власти про историю рода не распространялся. До сих пор жалею, что не было возможности порасспросить его о предках.

Ещё одна веточка фамилии обнаружилась в Краснодаре, её обнаружил мой брат, когда дослуживал последний год в армии. После двух лет службы в Германии их перевели в Краснодар.

Я пропустил ещё некоторые вещи, касающиеся заслуг прадеда перед Россией. Он был губернатором Варшавы и Вильна, имел звание камергера и похоронен в Питербурге в Александро-Невской Лавре. Кроме того, им построен город и порт Даугавпилс, называвшейся в советское время Двинск. Там же был и дом, в котором моя прабабушка дожила до 98-ми лет, умерла она где-то в пятидесятых. Последние пол года жизни она не работала, а до этого преподавала английский, французский и немецкий. Знала она ещё латышский и русский. Дом её уцелел во время войны каким-то чудом. Вокруг все дома разбомбило, а прабабушка, памятуя опыт Первой мировой войны, выходила и маскировалась под смородиновым кустом. Когда братишка залез подремонтировать крышу, насчитал в ней около 200 осколочных пробоин. Тем не менее, прабабушка уцелела. Одну из наших родственниц,  там же переживающих оккупацию, немцы привлекли к составлению планов минирования, так как она хорошо рисовала. Когда подошли советские войска, она пробралась в расположение наших войск, и по зрительной памяти нарисовала всю схему минирования на картах, что позволило избежать больших потерь. В благодарность она попросила найти её мужа, отбывавшего срок где-то в лагерях, и его нашли.

Половину дома, которая оставалась после прабабушки, после смерти всех родственников мой брат продал, так что материальных связей с Даугавпилсом не осталось.

Вспоминая историю отцовского рода невольно приходит на ум исследование, проведённое в 20-е годы в институте Кольцова. По рассказам Владимира Георгиевича Остроумова, которого я уже поминал, было выяснено, что семьи перебравшиеся в Москву за три - четыре поколения как правило вырождались. Насколько я понимаю, мой род более оказался устойчивым к стрессам большого города.

Род моей матери и из крестьян Нижегородской губернии, села Першино. Хозяйство их начало подниматься после отмены крепостного права. Фамилия их была Кузьмичёвы.  За четыре поколения до моего деда какой-то прохожий татарин испортил, как говорили, деревенскую девку. Так что кроме грузинских и польских кровей, есть ещё и татарские, хотя татарами тогда называли также многих тюркоязычных, коих в Поволжье было довольно много. Этот гетерозис, говоря биологическим языком, по-видимому, сказался частично и на мне. Дед по матери, Александр Александрович Кузьмичёв, был человеком очень инициативным. Он основал в своём селе сапоговаляльную мастерскую, в которой многие жители села имели хороший заработок и очень уважали деда. Мне известна история, что в конце НЭПа к деду пришли и предупредили, что начинается волна раскулачивания. Тогда дед собрал своих детей и спросил их, хочет ли кто-нибудь заниматься сельским хозяйством, но никто не захотел. Тогда дед со своим семейством перебрался сначала в Нижний, а потом в Москву. Бросивши всё хозяйство и нажитое имущество в Першине. Тем не менее, в процессе выколачивания денег на индустриализацию, деда забрали и продержали 1,5 месяца в камере, причём в камеры было набито так много народа, что когда открывали дверь, кто-то вываливался. Их и волокли к следователю. Но у деда на предложения сдавать деньги был вполне резонный ответ: фабрика давно не моя, она была национализирована в конце НЭПа, если и были какие-то наличные деньги - я кормлю тринадцать детей, восемь своих и пятеро приёмных (он усыновил детей своего двоюродного брата, который рано умер). В каких условиях существовали его дети легко судить по одному из рассказов моей матушки. Когда она попала к старому земскому врачу по поводу болей в печени, врач сказал, что ей нужно есть только белый хлеб, а мать рассмеялась и сказала: "Хоть бы чёрного досыта наесться!". Этот врач на её глазах заплакал.

В следующий раз за дедом пришли в 37-м году, а его уже год как разбил паралич. В небольшой комнате, в деревянном одноэтажном бараке, где он лежал, находились также бабушка, мать с отцом, я в годовалом возрасте, материна сестра и брат. Работали они в разные смены и спать приходилось как говорится в очередь. Пришли за дедом, спросили: это Александр Александрович, обошли кровать, посмотрели, сказали, что-то типа, ну этот на строительство канала не годится и пошли дальше выполнять разнарядку. А у материной подруги, отца как замели в те годы, он был опытным прорабом, так только 50-х реабилитировали, сказав: "Как же вы могли подписать такую чушь?". Он говорит, меня выжаривали у стенки лампами трое или четверо суток, когда падал - били, тут какую хочешь чушь подпишешь. Но он то был квалифицированный строитель и требовался для создания социалистической индустрии, потому столько в лагерях и протянул. Понятно, что семьи прошедшие такую крутую обработку и переработку о своих предках почти ничего не говорили.

Поскольку дед числился в кулаках, то учится его детям практически не давали. Хоть какое-то образование могли получить выходцы из крестьянской бедноты или из рабочих. Но жажда учения у всех оказалась очень большая. Мать и её брат Андрей окончили радиотехникум в Нижнем. Дядя Андрей после окончания техникума уехал в Сибирь, в Красноярск, где в конце жизни заведовал радиостанцией Енисейского пароходства. Сестра матери Лидия Александровна, занималась самообразованием в области юридических наук, и работала адвокатом сначала в Лионозовском, а потом в Лобнинском в суде. Сестра матери, Ольга Александровна, окончила один или два курса исторического факультета Горьковского Университета, а дальше начала специализироваться в реставрационных работах. Она самоучкой освоила это непростое дело, и первые найденные в Новгороде берестяные грамоты были восстановлены ею. Брат Александр до 39 года работал лаборантом у академика Пряничникова, который говорил о нём, что он не встречал людей с таким чувством земли: действительно, в Лионозове что не посадит, то растёт как будто в южных краях, чувствовал растения и землю. Первый раз это спасло семью от голода в 22-м, кажется, году. Тогда в селе всех мужиков и лошадей мобилизовали в Красную Армию. В семье остались тогда только двое 15-тилетних пацана, дядя Андрей и дядя Саша. В каком то отрывном календаре они прочитали, что птичий помёт является хорошим удобрением. Земли там были песчаные, без удобрения ничего вырастить было невозможно. Братья начали лазить на церковь, собирать там голубиный помёт, и мешками возить на поле. Благодаря такой подкормке выросла прекрасная картошка. Когда осенью отец и старший брат Иван вернулись домой, урожай картошки оказался настолько хорош, что хватило на зиму себе, а ещё поросят откормить. Дяде Саше не повезло, в 1939-м году его забрали в армию, а вернулся он только в 46-м. Поэтому с помощью своей сестры Ольги Александровны он частично начал подрабатывать где-то в исторических кругах. Он занимался восстановлением керамической посуды из черепков, найденных на раскопках. Работа, требующая большого терпения и чувства мозаики. Очень был талантливый человек, умер к сожалению рано. Оба мои дяди умерли в 52-54 года. Дед Александр Александрович тоже где-то в этом возрасте, порядка 56-ти лет. Поскольку мой фенотип относится именно к роду Кузьмичёвых, о чём свидетельствуют достаточно широкие скулы, следы того самого татарина, испортившего девку, поэтому я долго считал, что это тот срок, который мне отпущен. Но прожил уже значительно больше, сейчас мне уже 68 лет. Правда бабушка, мамина мать, Варвара Алексеевна, дожила до 82, отличалась завидным качеством зубов. Когда в 80 лет она пришла к стоматологу подправить пару пломб, зубной врач попросил её подождать и, собрав своих коллег, показывал её зубы. А она ведь родила восьмерых.

Когда одна из моих родственниц дозвонилась до меня с предложением восстановить родословную и вступить в дворянское собрание, я, глядя на свои широкие ладони, только посмеивался: "Я скорее дворняжка, чем дворянин." Поскольку рука у меня разработалась с раннего детства. В 10 лет я полол и окучивал всю картошку, которую сажала моя семья, и где-то в четвёртом классе уже пилил и колол с отцом дрова на зиму. Насколько я знаю, тренировка в раннем возрасте кистей рук очень сильно сказывается на форме ладони.  Впрочем, приобретённые мною навыки различной работы, явно мне в жизни пригодились и неоднократно, особенно при создании стационара на Звенигородской биостанции.